Будем меняться мужьями? - Страница 29

– Не для жизни он, Ева.

– А для чего? – прогундосила дочь.

– Для вспышки. Такой уж человек тебе встретился. Идет по жизни, и везде от него короткие замыкания. Вспышка – и перегорают провода. С таким жить нельзя. Да и сам, как остановится, почти сразу бесится, места себе не находит.

– Да откуда ты знаешь?

– Живу давно. Видела таких. Сама была вспышкой. Всю душу пожег вот такой же мне, как твой Витька, – вздохнула мать.

– С ним было так хорошо, – бесцветно проговорила Ева.

– Ну и хорошо, что было хорошо, – кивнула Мария.

– А теперь плохо.

– Это пройдет, доча, вот увидишь, это пройдет, – убежденно тряхнув головой, заявила мать.

– Мне так больно, мама.

– Только немножко потерпеть – и все пройдет, следа даже не оставит, – уверенным тоном врала Мария Егоровна. – Вот точно знаю, и по жизни, и по собственному опыту.

Собственный ее опыт между тем принес такие разрушения, что след от них остался на всю жизнь.

Теперь Маша вставала рано. Понимала, что пирожками горе дочки не вылечить, но что она могла еще сделать? Вернуть Еве прежнюю безмятежную душу было не в Машиной власти. И она стряпала с азартом, надеясь доставить девочке хоть каплю утешения. Но Ева только больше мрачнела, а ела совсем как птичка. И даже для матери, привыкшей во всем ее идеализировать, было очевидно, как похудела и подурнела дочь. Ева жила словно по инерции. Тянула свои дни точно приговоренная – без надежды и смысла, вечно угрюмая, вечно злая. Мало что видела вокруг, была сосредоточена на своей боли. Всё теперь либо не существовало для нее вовсе, либо раздражало. И мать раздражала. С этой своей вечной готовностью услужить, со своими однообразными приглашениями к столу.

– Ты можешь думать о чем-нибудь другом, кроме еды? – брезгливо одергивала Марию.

– Так нельзя же без еды, Евочка, – оправдывалась та. – Да и радость это, когда вкусная еда.

– Радость – когда счастливая любовь, – тускло возражала дочь. – А еда – это просто еда. И больше ничего.

– Ну поешь, детка, а то ног таскать не будешь.

– Да не хочу я! – слезливо огрызалась Ева. – Оставьте уже меня все в покое! – И с плачем скрывалась в комнате.

В самый еще первый день, увидав в квартире кошку, спросила:

– А это что за чудовище?

– Это Муха, – смутилась Мария. – Кошечка наша. Я тебе говорила.

– Что, страшнее не нашлось?

– Ну что ты, Евочка, она просто немножко стесняется… – ненаходчиво заступилась мать.

Почувствовавшая неодобрение кошка жалась к стене и выглядела еще более тощей и чумазой, чем обычно. Однако Маша, смотревшая любящими глазами, находила свою зверушку чрезвычайно милой. Ева же, задумавшись о своем, тут же забыла о кошке. И потом если замечала ее – гнала прочь и сразу снова забывала.

Иногда Мария со страхом прислушивалась, как бормочет ее депрессивная дочь, собираясь на работу. «Хоть бы вы все провалились, – бубнила тихо и угрюмо, обувным рожком помогая себе надевать туфли в прихожей. – Как же меня от вас тошнит…» Время шло, а ей становилось только хуже. Теперь уже всякое предложение матери получало в ответ злобное «отстань!». Ева плакала и злилась постоянно. Дома было плохо, Машина предупредительность лишь подстегивала не проходивший негативизм дочери, она отрывисто хамила и сразу заливалась слезами.

Мария тоже страдала, но крепилась. Убалтывала себя как могла, старалась смотреть на житейские неприятности с философской отстраненностью, норовила выскочить из круга беспросветного быта в бесконечность абстракций. Очередная электричка везла ее на работу, и, всматриваясь в облака, Маша пыталась заразиться от них покоем и самодостаточностью. «На самом деле мне только кажется, что жизнь беспросветна. На самом деле я очень счастлива, – твердила себе Мария, надеясь расслабиться и укрепиться духом. – Счастье – оно во всем. Оно в этом небе, и в этой зелени, и в этом тепле… Отними у меня радость видеть и ощущать все это – и сразу станет ясно, что счастье действительно было, просто я не замечала…»

Женщина за спиной без умолку разговаривала по телефону, мешая сосредоточиться.

– …Нет, Андрей Егорыч, накладные я вам пришлю, вы не волнуйтесь… Не волнуйтесь… Да… Да… Не волнуйтесь…

Маша ждала, что разговор вот-вот закончится и наступит короткая гармония. Но женщина все возрождала беседу, все уверяла в чем-то далекого Андрея Егорыча, и напрягавшие звуки так и стремились прямиком в измученные Машины уши. Она злилась, и злилась, что злится. Вздыхала и включала аутотренинг. «Ну хорошо, – пыталась быть терпеливой, – в этом следует разобраться. Почему безобидное жужжание совершенно посторонней дамы должно помешать мне испытывать счастье от неба и лета?.. Ну а если бы этот голос был первым, что слышишь после полной глухоты?.. Допустим, я глухая. Абсолютно никаких звуков, как в вакууме. И вдруг – о чудо! – слух возвращается! Внезапно! И первое, что слышу, – вот этот самый разговор за спиной. Разве не покажется он мне тогда лучшей музыкой? Эх, все на свете относительно…» Рассуждалки помогали мало. Что толку внушать себе, что ты счастлива, если дома тенью слоняется горемычная Евочка и помочь ей, как ни бейся, не получается.

Время шло, а дочка от своей беды не отходила и прежней не становилась. Дико ее боявшаяся кошка Муха старалась держаться подальше. «Брысь!» – бушевала Ева, едва заметив животное где-то поблизости. Муха кидалась прочь, не разбирая дороги. И однажды так неловко рванулась наперерез младшей хозяйке, спасаясь от ее гнева, что та, споткнувшись, окончательно рассвирепела.

– Да что ж за дрянная зверюга! – взвизгнула, брызгая слезами и с силой отшвыривая кошку ногой. Муха отлетела к двери, стукнулась о косяк, попыталась отползти в сторону.